Однажды я пошёл в школу и следующие десять лет жизни со мной происходило непонятно что. Но мне не нравилось — это уж точно.
Всех учителей как будто рисовал художник-карикатурист, который специализируется на тётеньках. Он нарисовал худеньких, толстеньких, миниатюрных и огромных, с дурацкими прическами, с маленькими ножками в туфлях-лодочках, в бусах, в кофточках и в очках самых диких форм.
Как-то раз художник отлучился, поэтому его сменил другой и нарисовал пару нормальных людей. Потом первый вернулся и был в ярости — видимо, тогда-то он и изобразил директрису.
Геометричка всё время подмигивала левым глазом. У неё был тик и кличка «Семафоровна». Мы шутили, что на контрольных она так диктует азбукой морзе правильные ответы.
Географичка через слово говорила «непосредственно». Я навсегда запомнил, что непосредственно столица Чили — это непосредственно Сантьяго. В старших классах двое наших парней выбили дверь туалета рядом с её кабинетом. Ну просто она была закрыта и... и надо было ее открыть. Когда географичка кричала: «Да как вам такое в голову пришло?!», один из них ответил «Непосредственно», после чего все сдавленно заржали.
Русичка говорила, что мы её утомили. «Утомили меня!» — восклицала она. Ни разу не видел, чтобы утомленный человек был так энергичен.
Изошка швыряла мел. Мы пришли на урок, и одна парта была закрыта картонкой. Под картонкой во всю ширь была фломастером нарисована камасутра. Лучшая её часть и ещё там, кажется, был конь. Кто-то поинтересовался у изошки, что это за прекрасный рисунок, а она шваркнула кусок мела об переднюю парту и его осколки свистящей картечью разлетелись по классу.
Англичанка напоминала Обеликса усами и размерами, только вместо полосатых штанов от подмышек начиналась юбка. Она учила хорошо, просто всегда было очень страшно. Даже Шекспир на портрете у нее за спиной как будто пытался отвернуться и не смотреть.
Музычка лабала. Иначе этот стиль назвать нельзя. Она играла только фортиссимо, как будто хотела заглушить всех детей в мире. Впрочем, тут её можно понять. А я параллельно учился в детской музыкалке, поэтому попадал в ноты и меня использовали как камертон. «Глеб, соль!» — командовала музычка. «Соооооль!» — тянул я, потом вступали остальные и она начинала свой бешеный галоп по клавиатуре.
Испанок было, как водится, две. Одна высокая и благородная, похожая на афганскую борзую, вторая маленькая и злобная, как контуженный бельгийский гриффон. Пока первая грациозно зачитывала тему урока, вторая уже успевала всех наказать, на всех наорать, наставить пар и выгнать кого-нибудь из класса. Любовь публики распределялась между ними неравномерно, и это только добавляло одной — грациозности, а второй — контуженной злобы.
Физкультурка вроде была ничего, но когда дело дошло до летней практики, заставила мальчиков отрывать от стены спортзала чугунные батареи. И зачем-то носить их в подвал. Который был густо усеян битыми лампами дневного света. Видимо, от прошлого потока летней практики. Считаю, нам повезло — чугун от батарей лучше ртути от ламп. Физкультурка удовлетворенного наблюдала за этим вместе со своим верным другом, волейбольным мячом. Я вообще ни разу не видел её без волейбольного мяча подмышкой. Возможно, он просто был пришит к её тренировочному костюму, чтобы не нужно было его специально держать.
Естествознанка не знала, кажется, вообще ничего и от этого пребывала в постоянном испуге. От класса она защищалась учебником, иногда высовываясь из-за разворота с видами костров. В какой-то момент её перекинули с естествознания на историю города.
Биологичка готова была разорвать ребёнка за неправильное ударение в слове «зигота» и славилась способностью давать по две самостоятельные работы за один урок. Когда она шла по коридору, казалось, вместе с ней шагает вся эволюция целиком, а сзади по полу волочатся триплеты с нуклеотидами. Класс биологии был уставлен и оплетен растениями — по мере приближения к учительскому столу ветви сгущались и она сидела там полностью на зелёном фоне, как мисс Плющ. Готов поклясться, что в каморке за классной доской у неё висел какой-нибудь нерадивый, но питательный ученик, пронизанный лианами.
Директриса преподавала физику. Эта просто ненавидела себя, детей и педагогику. У меня была стабильная пара, потому что «ты, Клинов, не знаешь физику!». Как-то раз папа пошел в школу поговорить с ней о моей плохой успеваемости. Я ждал взбучки, но папа вернулся задумчивый и сказал только: «Ладно, я понял».
У нас была гимназия, поэтому нам всегда говорили, что ученики должны гордо нести знамя чего-то там. Судя по учителям, нужно было гордо нести знамя невроза. В этом плане всё было очень хорошо. Я бы даже сказал, было похоже на крестный ход.
Имелся даже гимн! Нет, серьезно, там первые два куплета были на латыни. Я до сих пор помню три строчки, хоть и не знал никогда, что они означают. Гимн помогал нам гордо нести знамя непонятно чего. Но не помогал нести портфель.
Портфель всегда был тяжёлый и огромный. Было круто, когда движением игрока в боулинг запускаешь портфель по полу, он — фшшшшшш! — скользит через всю рекреацию и шумно врезается в стену. Ты как будто делаешь учебникам больно. А однажды мне купили новый портфель и в нём я был похож на курьера яндекс-еды. Пробегавший мимо второклашка врезался в портфель головой и упал, а меня даже не покачнуло. А вас сейчас должно было передернуть от слова «рекреация».
Психология вот говорит, все наши взрослые проблемы — из детства. В большинстве случаев нужно, конечно, ещё поразбираться, но в моём случае всё понятно. К пятому классу мы с другом Яном уже были редакторы и дизайнеры и даже немножко издатели. Мы пускали в ход весь доступный нам арсенал приёмов.
В школьной стенгазете под названием «Маленькие, но гордые Птички» мы говорили о правах и свободах — формально птичек, но все всё понимали, конечно. Мы не поддавались цензуре и поднимали острые темы. В текстовое поле под вопросом «Какой предмет вы ненавидите больше всего?» одноклассники бесстрашно вписывали «рус.яз.», «физра» и «литра». А газета висела в классе русского языка и литературы.
В первом номере вообще была опережающая своё время вещь — отрывные «Листы ярости». Это пачка листов с напечатанным на них на плохом матричном принтере трубящим слоном, которая была прикреплена степлером к полотну газеты. Инструкция к ним гласила, что в случае припадка ярости лист следует оторвать, скомкать и швырнуть в угол. На недавно найденной в закромах газете таких листов ярости не осталось — только одинокая скоба от степлера с клочком бумаги под ней. А значит, интерактив сработал.
Процесс подготовки номер был завораживающим, и только сильно позже стало понятно, почему. Свобода воли пьянила нас.
Ещё есть две вещи из детства, из школы, которые я не могу забыть и простить до сих пор.
Первая — это когда классе во втором учительница попросила взять маленькие листочки бумаги и написать на них ответ на какой-то вопрос в одно предложение. Я оторвал одну пятую тетрадного листка и спокойно написал, что просили. А учительница потрясла этим листочком перед всеми и спросила возмущенно: «Что это за писулька такая?!». Видите ли, она имела в виду листочек большего размера. У меня же, понятное дело, не было тогда власти ответить: «Это маленький листочек, как ты и просила, дурья твоя башка!»
А вторая — это когда мы писали убойный диктант: «На дощатой брусчатой террасе под аккомпанемент виолончели и аккордеона веснушчатая Агриппина Саввична исподтишка потчевала винегретом с моллюсками и прочими яствами небезызвестного коллежского асессора Аполлона Филипповича».
И мне поставили четвёрку — четвёрка, сука, я не могу просто! — за то, что я написал «Огриппина Савична». А всё остальное было верно. Ну вот откуда я должен знать в пятом классе, как зовут внебрачную дочь антигриппина и совы? Ъуъ.
Были, конечно, и хорошие стороны. Например, я несколько лет сидел за одной партой с самой красивой девочкой класса. Естественно, я был в нее влюблен, но мне не перепало — ничего удивительного, кстати. Тем не менее, я до сих пор считаю, что ни одной одежды эротичнее джинсового комбинезона в этом мире нет и уже не будет.